НА МСВС

Эти и другие сообщения и аналитические обзоры доступны
на английском языке по адресу www.wsws.org

Новости и комментарии
Социальные вопросы
История
Культура
Наука и техника
Философия
Рабочая борьба
Переписка
Трибуна читателя
Четвертый Интернационал
Архив
Что такое МСВС?
Что такое МКЧИ?

Книги

Другие языки
Английский
Немецкий
Французский
Итальянский
Испанский
Индонезийский
Польский
Чешский
Португальский
Сербохорватский
Тамильский
Турецкий
Сингальский

МСВС : МСВС/Р : История : СССР

Бесстрашная мысль: Психоанализ в Советском Союзе

Фрэнк Бреннер
3 декабря 1999 г.

Нижеследующая статья была опубликована на английской странице МСВС 11 июня 1999 г.

Природа человека спрятана в самых глубоких и самых темных тайниках бессознательного, первобытного и сокрытого. Разве не очевидно, что самые большие усилия по изучению сознания и творческого начала будут прилагаться на этом направлении? - Троцкий

Часть 1 | Часть 2

На протяжении большей части нынешнего века подлинная история Советского Союза покоилась под нагромождениями лжи. Однако за те годы, что прошли после его распада, некоторые важные фрагменты исторической правды были извлечены из-под завалов. Один из таких фрагментов представлен в новом исследовании по истории советского психоанализа, книге Фрейд и большевики: Психоанализ в императорской России и Советском Союзе (Freud and the Bolsheviks: Psychoanalysis in Imperial Russia and the Soviet Union, издательство Yale University Press), написанной Мартином А. Миллером (Miller), профессором Университета Дьюка (Duke University).

Уже сам факт того, что психоанализ имел в Советском Союзе некую историю, выглядит как откровение. У идей Фрейда была примерно та же судьба, которая была при сталинизме у всякой иной прогрессиной тенденции в науке и искусстве, да и у самого марксизма: они были объявлены вне закона, и делалось все, чтобы уничтожить какие-либо следы их существования в советской жизни. (Конечно, в силу очевидных политических и исторических причин марксизм в СССР не был официально запрещен; его сущность и живую энергию уничтожали иным образом, превращая его в безжизненную государственную религию). Все было пронизано сексуальным пуританством самого удушающего толка, и было невозможно заниматься серьезным изучением или обсуждением чего-либо, что связано с субъективным опытом. Не удивительно, что подобные условия привели область психологии к ужасающей деградации, которая, пожалуй, наиболее отчетливо проявилась в использовании психиатрических клиник (например, Института имени Сербского в Москве) для изоляции и "лечения" политических диссидентов шестидесятых и семидесятых годов.

Однако ничто не может более разительно отличаться от этой картины жестоких притеснений, чем мощный всплеск социальной и интеллектуальной энергии, который был характерен для первых лет большевистского режима. Об удивительном творческом подъеме в искусстве этого периода довольно хорошо известно, но ведь любое культурное явление стремительно развивалось на революционном ферменте, на борьбе, как говорили в то время, за "новую жизнь". На каждом направлении успех приносили только самые передовые идеи; в психологии это были, прежде всего, идеи Фрейда. Такой была атмосфера, в которой советская школа психоанализа расцветала на протяжении немногих прекрасных лет. Имеются два соображения, которые позволяют сегодня видеть в обращении к этому сюжету не только академический интерес: во-первых, оно, как и любое честное исследование по советской истории, способствует разоблачению великой лжи о тождественности большевизма и сталинизма; во-вторых, большие научные проблемы, затронутые советскими фрейдистами, в особенности проблема совместимости психоанализа и марксизма, остаются актуальными и сегодня.

Обращаясь к этой истории, следует немного сказать о самом психоанализе. Фрейд осуществил великий поворот в психологии; его влияние было столь же велико, как влияние в соответствующих областях Дарвина или Эйнштейна. Благодаря Фрейду психология впервые смогла преодолеть классическое противопоставление сознания (или души) и тела; противопоставление, которое обрекало более раннюю психологию на метафизические спекуляции или на механически упрощающий подход. Здесь нет возможности обсуждать значение открытий Фрейда (например, толкование сновидений, проблему бессознательного, психолого-сексуальную природу семейных отношений) или обращаться к современным спорам вокруг психоанализа. Но необходимо отметить, что психология всегда становится опасной наукой в любом обществе, которое разделено на классы: раз она затрагивает самые личные и интимные аспекты жизни, то она неизбежно вызывает сильное идеологическое сопротивление. И никуда не уйти от того факта, что с самого момента своего появления на свет на заре нынешнего века психоанализ явился вызовом буржуазному общественному сознанию, а Фрейда привычно заклеймили как распространителя порнографической литературы (да к тому же еще и еврея). Сегодня направления атаки стали более продуманными, но их основа остается в сущности той же - это посягательство на теорию, которая способна пролить луч света на темные секреты души. Однажды Фрейд сказал, что "психоанализ требует такого уровня честности, который является необычным или даже невозможным для буржуазного общества" [1]. Похоже, что в наши дни дела с этой честностью обстоят еще хуже.

Психоанализ как научное движение утвердился в России еще до 1917 г., обладая собственным журналом и небольшой, но активной группой сторонников в Академии наук. Революция, что не удивительно, привела к отсеву в этой группе, в особенности к уходу в 1920 г. ее ведущей фигуры - Николая Осипова (Осипов полагал, что большевики будут проявлять враждебность по отношению к психоанализу, хотя в действительности все оказалось совсем не так). Оставшиеся же, как и многие другие интеллектуалы из среднего класса в те времена, относились к революции либо с подозрением либо безразлично.

Но самую выдающуюся роль в деле спасения психоанализа среди невиданных социальных потрясений мировой войны и революции суждено было сыграть одному из немногих специалистов, которые испытывали политические симпатии к большевизму, психиатру Татьяне Розенталь. Те факты ее биографии, о которых мы узнаем из книги Миллера, просто восхищают: присоединившись к большевикам во время революции 1905 г., она познакомилась с трудами Фрейда в медицинском училище, решила стать психоаналитиком и опубликовала в 1911 г. в качестве своей первой научной работы исследование о связи между психоанализом и художественной литературой, основанное на творчестве датской писательницы Карен Михаэлис (Michaelis). Еще через год она посещала еженедельные встречи психоаналитического общества, которые проводились в венском доме Фрейда; следующий факт, который мы узнаем о ней, это участие в комитете по встрече Ленина, возвращавшегося в Россию в апреле 1917 г. В 1919 - 1920 гг., в самый разгар гражданской войны, она читала лекции по психоанализу, создав в Петрограде новую аналитическую группу и новую школу для детей с невротическими расстройствами; в это же самое время она вела свою работу первопроходца в области художественной литературы, занимаясь фрейдистским анализом творчества Достоевского. С полным основанием можно предположить, что все то же глубинное стремление, все то же желание создавать "новую жизнь", привело эту замечательную женщину и в дом Фрейда, и на Финляндский вокзал [2].

Другая фигура, заслуживающая хотя бы краткого упоминания, это Сабина Шпильрейн (Spielrein), спутница Розенталь в ее поездках к Фрейду. Во время войны и революции Шпильрейн оставалась в Европе и сделала карьеру, которая, по словам Бруно Беттельхайма (Bettelheim), вывела ее в число "великих пионеров психоанализа". Наряду с другими фактами можно отметить то, что Фрейд считал ее предшественницей в деле разработки принадлежавшей ему противоречивой теории инстинкта смерти. В 1923 г. Шпильрейн решила вернуться в Россию, где ее опыт и репутация сыграли исключительную роль в консолидации советского движения психоаналитиков и в том, что оно было официально признано Международной ассоциацией психоанализа, известной своими консервативными настроениями в политических вопросах [3].

Начало 1920-х гг. было высшей точкой в развитии психоаналитического движения в Советском Союзе. Действовали учебный институт, амбулаторная клиника, экспериментальная школа. Движение участвовало в масштабной программе публикации сочинений Фрейда на русском языке и вело работу по нескольким направлениям, среди которых были психология художественного творчества, анализ клинической практики, применение психоанализа в процессе обучения. Чтобы оценить новаторский характер и теоретическую смелость многих из этих начинаний, их надо рассматривать в контексте международного развития психоанализа. В большинстве других стран, особенно в Соединенных Штатах, психоанализ был почти исключительно вотчиной медицинской профессии - аналитиками становились врачи, и их внимание было приковано к практическому применению психоанализа для лечения неврозов. Советское движение было совсем иным: большинство его участников пришло из немедицинской среды - философии, эстетики, естественных наук, образования - и их основным интересом было расширенное приложение идей Фрейда к социальной и культурной сферам.

Показательны в этом отношении названия некоторых докладов, прочитанных на первых собраниях московского психоаналитического общества: символизм в статуях речных богов и изображениях на греческих вазах, меланхолия в картинах Альбрехта Дюрера, различия в психолого-сексуальных характеристиках мальчиков и девочек по их рисункам [4]. В Московском институте существовала, возможно, единственная в мире программа психоаналитической подготовки, предлагавшая регулярные семинары по психологии искусства, которые вел Иван Ермаков, руководитель институтской программы публикаций и автор важного исследования о Гоголе.

"На наших глазах в России начинает формироваться новое и оригинальное направление в психоанализе", - так в 1925 г. оценивали советское движение Лев Выготский, ставший позднее крупнейшей фигурой среди людей, порвавших с советской психологией, и его ближайший сотрудник Александр Лурия. Примечательно, что их обоих в этот период привлекал психоанализ и восхищала его бесстрашная теоретическая новизна: "Среди великих умов нашего времени - писали они, - Фрейд является, пожалуй, одним из самых отважных... Смелость необходима человеку в его делах, но, кажется, неизмеримо большая смелость необходима в мысли. На каждом шагу в науке встречается столько нерешительных умов, неуверенных суждений и бесформенных гипотез, что осмотрительность и движение по чужим следам выглядят непременными атрибутами официальной академической работы" [5].

Советское движение было столь же "отважным" и в его практических делах. В этой связи уместно вспомнить про амбулаторную клинику. Миллер пишет, что "она предоставляла практическую помощь каждому, кто хотел ее получить, и кто нуждался в лечении" [6]. В других странах психоанализ был доступен только тем, кто мог за него заплатить, то есть представителям средних и верхних слоев. Как раз этот вопрос много раз поднимал и сам Фрейд (особенно в речи, произнесенной в Будапеште накануне венгерской революции 1918 г.) - вопрос о том, что терапия должна стать доступной для масс, которые страдают от неврозов не меньше, чем социальные "верхи" [7].

Открытие московской клиники было частью усилий по разрешению этой проблемы; в то же самое время и для той же самой цели были созданы бесплатные клиники в Берлине и Вене, и неудивительно, что данная инициатива исходила от психоаналитиков, которые считали себя социалистами и марксистами. Вильгельм Райх (Reich), самый известный из немецких фрейдо-марксистов, очень много занимался психоаналитической практикой в венской клинике в 1920-е гг., и этот опыт, способствуя радикализации политических взглядов, приводил его к четкому выводу о первичности социальных факторов среди причин невроза. Впоследствии он пытался еще более расширить сферу применения психоанализа, открывая бесплатные клиники по всей Вене и даже превратив автофургон в передвижную больницу, которая ездила по рабочим кварталам и не только раздавала терапевтические советы по поводу душевных проблем, но также распространяла политическое послание о том, каким образом беды в отношениях полов и разрушение семьи указывают на необходимость продвижения к социализму [8].

Убирая финансовые барьеры вокруг психоанализа, амбулаторные клиники положили начало тому процессу, который в перспективе имел громадное значение и для самого психоанализа, выводя его из затворнических комнат с консервативными людьми на бурный простор улиц, жилых кварталов, заводов и магазинов. Было бы полезно побольше узнать про московскую клинику, - про масштабы ее деятельности и характер проблем, с которыми она сталкивалась, - но уже сам факт ее существования показывает творческий характер советского психоанализа.

Намного больше мы знаем о другом важном начинании советского движения - о его экспериментальной школе. (В действительности существовали даже две такие школы, - одну из них основала в Петрограде Розенталь, - но более значительной представляется московская школа). В величественном здании стиля "арт нуво", которое до революции принадлежало одному банкиру, разместился детский сад постоянного проживания, известный под названием "Дом детей". Первоначально, в 1921 г., в нем было 30 детей в возрасте от одного до пяти лет, представлявших самые различные социальные группы: некоторые были из рабочих или крестьянских семей, у других же родители были интеллектуалами или ведущими партийными работниками. (Удивительно, но среди них оказался и сын Сталина Василий [9]. Очевидная историческая ирония этого факта еще больше подчеркивает то, до какой степени психоанализ стал в это время признанной частью советского культурного ландшафта).

Руководила этим домом Вера Шмидт (Schmidt). Ее муж, Отто, был одним из основателей Советского психоаналитического общества, а также заметным сотрудником в правительстве большевиков, возглавлявшим Государственное издательство. Вера Шмидт была тем человеком, которого Фрейд мог бы назвать "непрофессиональным аналитиком", поскольку у нее не было медицинского диплома. Однако в советском психоаналитическом движении это не помешало ей сыграть ведущую роль в смелом эксперименте, о котором Райх отзывался как о "первой в истории образования попытке наполнить теорию детской сексуальности практическим содержанием" [10]. Эта теория утверждала, что дети в период до полового созревания не являются асексуальными, как предполагал здравый смысл, но живут "очень богатой сексуальной жизнью", хотя она, конечно, отличается от взрослой (то есть физиологической) сексуальности [11]. Эти выводы имели исключительно важное прикладное значение для педагогики.

Начать с того, что в Доме детей не было наказаний, и персоналу при общении с детьми не разрешалось даже просто повышать голос. Осуждение или похвала были направлены на поступок, а не на самого ребенка: если, например, случалась драка, то ребенка, начавшего ее, не наказывали, зато ему рассказывали о боли, которую он причинил. Дети не были "хорошими" или "плохими" - такие традиционные моральные определения, (уходящие своими корнями в представления о первородном грехе), только усиливали комплекс вины и вели к серьезной психологической травме - первой причине невротических заболеваний в последующей жизни. То, что взрослые осуждали как "дурное" поведение, (например, мастурбация, ночное недержание мочи, сосание пальца, игра с фекалиями), было подсознательным проявлением инстинкта и, особенно, сексуальности.

К такому поведению в Доме детей относились терпеливо и старались помочь. Характерным был пример одной маленькой девочки, которой очень нравилось обмазывать себя экскрементами: ее просто мыли и переодевали, но ни коим образом не наказывали. Потом ей дали для игры краски. Через некоторое время размазывание красок (а затем и нанесение их с помощью кисточки) вытеснило для нее прежнее удовольствие, и она без всякого усилия рассталась с ним. Как замечает Шмидт, новое наслаждение было аналогичным прежнему, но только "более высоким в культурном и социальном отношении". (Это классический пример того, что в психоанализе называют сублимацией, и неслучайно мы видим здесь краткий миг зарождения художественного импульса).

Чтобы изменить подобным образом характер обучения, нужно переобучить самих педагогов. Шмидт не допускала жесткого и морализаторского поведения со стороны учителей, но она примечательным образом выступала также против чрезмерных проявлений привязанности, вроде горячих поцелуев или нежных объятий, которые, по ее мнению, имели отношение не столько к потребностям детей, сколько к удовольствию для взрослых. В сущности, здесь проявлялись две стороны одной медали - учителя допускали, что их поведение по отношению к детям определялось субъективными чувствами (негативного или позитивного характера).

Эти перепады от жесткости до избыточной нежности характерны, как отмечал Райх, для общепринятой системы воспитания: "Тот, кто считает допустимым бить детей, также считает допустимым проявлять в отношении ребенка свою неудовлетворенную сексуальность... Если кто-то откажется от сурового воспитания и морализаторского осуждения детей, то ему уже не надо будет уравновешивать поцелуями тот вред, который принесли побои". Шмидт требовала от учителей объективности, спокойного и разумного отношения, при котором детей воспринимают всерьез. Такой подход не исключает привязанность, а как раз наоборот; однако при нем решающим фактором становятся потребности и желания детей, а не чувства взрослых.

С педагогической точки зрения этот подход означал адаптацию внешней обучающей среды к ребенку (в плане учета их потребностей и особенностей возрастной группы), а не адаптацию ребенка к среде. "Если мы хотим, чтобы адаптация ребенка к внешним реалиям происходила без особых трудностей, - писала Шмидт, - то окружающий мир не должен преставать перед ним в качестве враждебной силы". Простая идея, но ведь тот, кто выступает против всех жестокостей общепринятого обучения, выступает и против всех жестокостей враждебного мира. Как отмечает Райх, это была идея, которая могла "применяться вне стен детского сада ко всем аспектам социального бытия: к примеру, экономические потребности не должны подстраиваться под существующие экономические институты; скорее институты должны подстраиваться под потребности". И следует также добавить, что эта концепция, - являющаяся основой социалистических представлений со времен утопистов, вроде Фурье, - может в полную силу засверкать только тогда, когда открытия в сфере психоанализа проложат путь к материалистическому пониманию потребностей человека, включая потребности ребенка.

Сегодня нам трудно оценить, насколько радикальный прорыв смогла совершить эта школа. Некоторые ее стороны, - например, такой способ приучения к личной гигиене, который не вызывает у ребенка тревогу, - являвшиеся экспериментальными в двадцатые годы, в пятидесятые и шестидесятые стали частью базовых основ детской психологии (по крайней мере, на Западе), благодаря таким людям, как Бенджамин Спок (Spock). (Конечно, в более широком смысле политика изменения враждебного мира для адаптации его к потребностям ребенка выглядит сегодня столь же радикальной, как и всегда). "Дом", основанный Шмидт, находился на переднем крае перемен, происходивших в педагогике этого времени: он открыл свои двери в том же самом году, когда шотландский педагог А.С. Нейл (Neill), также являвшийся фрейдистом и социалистом, создал на схожих принципах первую из своих экспериментальных школ, ставшую позднее известной как Саммерхил (Summerhill). Следует еще добавить, что Шмидт совершила прорыв и в самой теории психоанализа: Фрейд и его ведущие ученики, например, Карл Абрахам (Abraham) и Отто Ранк (Rank), проявили большой интерес к работе Дома детей, когда Шмидт и ее муж посетили их в Вене в 1923 г. (Фрейд и его коллеги больше всего интересовались тем, как коллективное воспитание влияет на Эдипов комплекс, - то есть на эмоциональное развитие детей и особенно на их отношения с родителями. Эта проблема оказалась в равной степени интересной как для марксистов, так и для фрейдистов, и сообщение Шмидт об опыте "Дома" показывало, что влияние было позитивным).

Данный эксперимент разворачивался не в безвоздушном пространстве. В этот период в Советском Союзе появлялись всевозможные объединения детей и экспериментальные школы; большевики предпринимали полномасштабную попытку реорганизации системы образования, уходя от схоластики и механической зубрежки к тому типу политехнической школы, который предпочитал обучение через опыт и был основан на прогрессивных педагогических теориях Джона Дьюи (Dewey). Принцип "без наказаний" не являлся уникальной особенностью школы Шмидт: политика Народного комиссариата просвещения во главе с большевиком Анатолием Луначарским была направлена на отмену наказаний, экзаменов и домашних заданий во всех школах. И даже в правоохранительной системе такие термины, как "вина", "преступление" и "наказание" были исключены из первого советского Уголовного кодекса 1919 г., поскольку они использовались для прикрытия социальных причин преступности [12].

Все это подводит нас к более общему вопросу об отношении большевиков к психоанализу. Тот размах деятельности, которого достигло в эти годы советское психоаналитическое движение, был бы невозможен без терпимого отношения и активной материальной поддержки со стороны революционного режима. Как пишет Миллер, "был основан институт с полностью признанной программой подготовки, появилась амбулаторная клиника вместе с детским домом, и все это работало на основе принципов психоанализа. Широкая публикация психоаналитических статей и книг осуществлялась на таком уровне, который всего несколькими годами ранее трудно было даже представить. Все подобные начинания так или иначе поддерживались государством. Можно смело утверждать, что... никакое другое правительство в предшествовавшие или последовавшие времена не сделало столько для поддержки психоанализа" [13].

Миллер, надо добавить, воспринимает высокую степень такого участия неоднозначно, - ведь оно сделало психоанализ зависимым от режима и, следовательно, беззащитным перед лицом будущих сталинских притеснений. Подобный вывод работает только в том случае, если мы считаем, что большевизм и сталинизм в своей сущности едины. Но это предположение опровергается как раз той историей, о которой Миллер пишет в своей книге. Мы видим, что между большевистской и сталинской политикой по отношению к психоанализу была не преемственность, а резкий разрыв. То же самое относится и ко всему политическому облику двух режимов: насильственный характер разрыва между ними подтверждается не только тем, что сталинизму противостояли большевики во главе с Троцким, но также и тем, что десятки тысяч коммунистов из среды рабочих и интеллигенции пали жертвами сталинского террора.

Конечно, чтобы узаконить свои преступления, сталинисты хотели набросить на себя наряд большевизма. Поэтому в 1925 г. в ряды участников кампании против психоанализа был записан Ленин, которого к этому моменту уже не было в живых: его замечания, как будто указывающие на критическое отношение к теориям Фрейда и приведенные в мемуарах немецкой коммунистки Клары Цеткин, получили соответствующую обработку в советской прессе.

Это был хорошо известный пример сталинских фальсификаций. Как отмечает Миллер, цитата была неоднозначной, упоминание Фрейда попутным, а надежность памяти Цеткин - сомнительной [14]. Реальная деятельность ленинского правительства - беспрецедентный уровень материальной поддержки психоанализа, оказанной к тому же в период огромных экономических трудностей Советского Союза, - это лучший ответ на подобное искажение фактов. Среди большевистского руководства особенно близкое отношение к психоанализу имел Троцкий (к чьим взглядам мы обратимся позднее), но были также и другие люди, включая Карла Радека и Николая Бухарина, которые, похоже, проявляли интерес к фрейдистским идеям. В первый круг большевистских руководителей входил также один человек, некогда являвшийся практикующим аналитиком - это был близкий друг Троцкого и видный советский дипломат Адольф Иоффе.

Иоффе познакомился с психоанализом благодаря Альфреду Адлеру (Adler) в Вене в 1908 г., а после возвращения в Россию сам стал заниматься аналитической практикой. Миллер упоминает его статью, которая была опубликована в 1913 г. в российском психоаналитическом журнале и рассказывала об опыте лечения его пациента - гомосексуалиста [15].

В широких партийных кругах, особенно среди интеллигенции, отмечался значительный интерес к психоанализу.

Лояльность со стороны большевиков и оказанное ими материальное содействие психоанализу поднимают одну важную теоретическую проблему, ведь за подобной политикой явно просматривалась вера в то, что эти две доктрины, доктрины Маркса и Фрейда, в принципе совместимы. Никто не строил иллюзии насчет того, что Фрейд является марксистом (в большей степени, чем, например, Дарвин); однако вопрос заключался в том, нет ли у обеих теорий общей философской основы. Нельзя ли, иными словами, совместить психоанализ не столько с политикой марксизма, сколько с его материалистическим пониманием мира? Этот вопрос стал предметом бурного обсуждения в двадцатые годы.

К сожалению, уже к середине десятилетия из-за господства сталинской бюрократии окружающая среда становилась все более враждебной по отношению к психоанализу, что особенно ощутимо проявилось в прекращении финансовой поддержки психоаналитического института в 1926 г. и в закрытии Дома детей двумя годами позже. Как говорил в это время Троцкий, ожесточенность споров вокруг психоанализа была вызвана не столько столкновением идей, сколько подхалимством и подобострастием перед лицом власть имущих [16].

Кроме того, объектом критики в ходе этих дебатов часто становился не сам Фрейд, а различные толкователи и интерпретаторы его идей. В двадцатые годы, когда фрейдизм (весьма поверхностного толка) вошел на Западе в моду, подобным вторичным работам не было числа, и различие в их уровне оказалось огромным. Поэтому, чтобы составить обвинение против психоанализа, было совсем не трудно найти любое количество глуповатых идей, выдававшихся за фрейдистские, - например, утверждение некого аналитика (цитировавшееся в ходе одной из советских полемических кампаний против Фрейда) о том, что коммунистический лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" на самом деле является неосознанным проявлением гомосексуальности [17]. Столь же грубые и упрощенные трактовки встречались и в сфере литературной критики, где психоанализ, казалось, мало чего смог добиться помимо поиска фаллических символов. Но ведь понятно, что такую сложную и многостороннюю теорию, как психоанализ, надо оценивать по ее лучшим, а не худшим, проявлениям.

Следует, однако, сказать, что в психоанализе, как то не трудно заметить, есть немало такого, что может вызвать у марксистов, по меньшей мере, недоумение. "Принцип удовольствия", "принцип реальности", чье-нибудь стремление переспать с матерью или убить отца (или наоборот), фантасмагория извращений и фантазий - на первый взгляд, который часто оставался и последним, все это могло показаться диким идеализмом. Читая Фрейда, как писал один советский критик, "мы уносимся в полузабытье современной вальпургиевой ночи с ее дикими воплями и бешеными плясками... на волнах неосознанных очертаний прусской логики" [18].

Подобное восприятие было объяснимым, но в то же время ошибочным. На первый взгляд Земля кажется плоской; наука же существует потому, что вещи часто бывают не такими, какими кажутся, а правда не является очевидной. То же самое относится и к правде о человеческом сознании: в действительности мы не такие, какими кажемся себе; в нашей внутренней жизни есть много такого, что нам совершенно неведомо, такого, что без научных психологических объяснений могло бы выглядеть странным или даже абсурдным. Лучшим доказательством этого служат наши сны. Каждый вечер мы ложимся спать, и внутри нас открывается странный мир, хаотичное переплетение эмоций, воспоминаний, импульсов и фантазий, включая некое количество "диких воплей и бешеных плясок".

Примечания:

1. Joseph Wortis, Fragments of an Analysis with Freud (New York: [1954]/1963), p.22.
2. К сожалению, Розенталь покончила с собой в 1921 г. в возрасте 36 лет по причинам, которые так и остались невыясненными.
3. Возможно, Шпильрейн в истории психоанализа больше известна в качестве пациентки, а не специалиста: когда она в 1907 г. лечилась у Карла Юнга (Jung), у них произошел инцидент, который выходит на важные этические вопросы отношений между пациентом и врачом-психоаналитиком.
4. Martin A. Miller, Freud and the Bolsheviks (New Haven: 1998), pp. 56 - 57.
5. Lev Vygotsky and Alexander Luria, "Introduction to the Russian translation of Freud's Beyond the Pleasure Principle" (1925) in The Vygotsky Reader (Oxford: 1994), pp. 10 - 11.
6. Freud and the Bolsheviks, p. 60.
7. Sigmund Freud, "Turnings in the Ways of Psychoanalytic Therapy" in The Collected Papers of Sigmund Freud: Therapy and Technique (New York: [1919]/1963), pp. 189 - 190.
8. Myron Sharaf, Fury on Earth: A Biography of Wilhelm Reich, (New York: [1983]/1994), pp. 131- 134. Опыт, приобретенный Райхом в венской клинике, нашел отражение в его ранней публикации, The Impulsive Character (1925), которая содержит яркий и волнующий материал о психологических бедах пациентов из рабочей среды.
9. Freud and the Bolsheviks, p. 158.
10. Wilhelm Reich, "The Struggle for a 'New Life' in the Soviet Union", Part Two of The Sexual Revolution (New York: [1936]/1975), pp. 295 - 303.
11. Vera Schmidt, "Education Psychoanalytique en Russie Sovetique", in Les Temps Modernes 273 (March 1969), pp. 1626 - 1647. Этот доклад был впервые опубликован в Германии в 1924 г.
12. О советской системе образования в первые послереволюционные годы см.: Sheila Fitzpatrick, The Comissariat of Enlightenment (Cambridge, 1970), глава 3. О советском уголовном кодексе см.: Raymond Bauer, The New Man in Soviet Psychology (Cambridge, Mass.: [1952]/1959), p.38.
13. Freud and the Bolsheviks, pp. 67 - 68.
14. Ibid., pp. 85 -86.
15. Ibid., p.46.
16. Leon Trotsky, "Culture and Socialism" (1926) in Problems of Everyday Life (New York: 1973), p. 233.
17. Цитируется в книге: Rene van der Veer and Jaan Valsiner, Understanding Vygotsky (Oxford: 1991), p. 93.
18. Freud and the Bolsheviks, p. 78. Этим критиком был советский философ В. Юринец.