НА МСВС

Эти и другие сообщения и аналитические обзоры доступны
на английском языке по адресу www.wsws.org

Новости и комментарии
Социальные вопросы
История
Культура
Наука и техника
Философия
Рабочая борьба
Переписка
Трибуна читателя
Четвертый Интернационал
Архив
Что такое МСВС?
Что такое МКЧИ?

Книги

Другие языки
Английский
Немецкий
Французский
Итальянский
Испанский
Индонезийский
Польский
Чешский
Португальский
Сербохорватский
Тамильский
Турецкий
Сингальский

МСВС : МСВС/Р : Философия

Версия для распечатки

Гегель, Маркс, Энгельс и истоки марксизма: Рецензия на книгу Маркс после марксизма: Философия Карла Маркса , написанную Томом Рокмором.

Часть 1 | Часть 2

Дэвид Норт
20 июня 2007 г.

Нижеследующая статья была опубликована на английской странице МВСВ 2 и 3 мая 2006 года.

Marx After Marxism: The Philosophy of Karl Marx, by Tom Rockmore. 224 pages, Blackwell Publishers, 2002. US $29.95.

Том Рокмор, преподающий философию в Duquesne University в американском штате Пенсильвания, начинает свою книгу Маркс после марксизма следующим заявлением:

"Очевидно или, по крайней мере, должно быть очевидно, что в качестве политического подхода марксизм потерпел неудачу как историческая альтернатива либеральному капитализму. После быстрого крушения советского блока в 1989 году и развала Советского Союза в 1991 году противоположность между тоталитарным марксизмом и либеральным капитализмом, которая оказывала основное влияние на большую часть двадцатого столетия, растворилась. В результате современный промышленный мир невольно оказался в тисках дилеммы Паскаля [то есть, в данном случае, либо то, что есть, либо вообще ничего — ред.], твердо основываясь на либеральном хозяйстве и либеральных демократических принципах. Во время написания этой книги современный экономический либерализм не имеет какого-либо реального конкурента в промышленном мире" (xi).

Провозглашение Рокмором смерти "политического марксизма" является типичным взглядом, который преобладает в академических кругах: с этой точки зрения конец СССР означал конец марксизма. Но на чем основано это утверждение? Ни на чем больше, кроме как на молчаливой предпосылке, что политика старой советской бюрократии представляла собой марксизм. Эта предпосылка намного больше говорит о социальном и политическом мировоззрении профессорской среды, чем о самом марксизме. На каком основании представители академических кругов поставили знак равенства между реакционной националистической политикой Кремля и всемирно-историческим научным мировоззрением марксизма? Вообще говоря, они просто игнорируют серьезное обсуждение этого вопроса. Со своих величественных высот они взирают на действительные политические сражения, которые многие десятилетия вели революционные марксисты против кремлевской олигархии, рассматривая их просто как "сектантские дрязги", для рассмотрения которых у профессоров, занятых на службе, нет времени. Для них достаточно признать, что власть кремлевской бюрократии была, по крайней мере, до 1991 года, реальной. Другими словами, бюрократия контролировала сильное государство, а также обладала способностью оказывать масштабное покровительство — кое-что из этих средств перепадало на финансирование международных симпозиумов, которые всегда были рады посетить играющие в левизну ученые.

Понимаемый как теоретическое основание революционной социалистической программы и практики, марксизм не играл никакой роли в политике советского режима с конца 1920-х годов — то есть со времени формального исключения Льва Троцкого и его сторонников из Левой оппозиции из Всесоюзной Коммунистической партии. Отказ Кремля от марксистских истоков советского режима был скреплен кровью в течение 1930-х годов посредством кампании политического геноцида, который был направлен против всех остатков революционной интеллигенции и по-марксистски воспитанного рабочего класса в СССР. Московские процессы и связанные с ними чистки, приведшие к убийству сотен тысяч революционных социалистов, были центральным элементом программы международной контрреволюции, проводимой Сталиным и его приспешниками из Кремля.

В 1933 году, после сталинского предательства немецкого рабочего класса, которое сделало возможным захват власти Гитлером, Троцкий призвал свергнуть режим кремлевской бюрократии посредством политической революции. Вопрос для Троцкого заключался не в мести, а в сохранении СССР. Он неоднократно предупреждал, что если сталинский режим не будет свергнут рабочим классом, то политика этого режима приведет к крушению Советского Союза. Утверждения Троцкого, согласно которым сталинизм был режимом кризиса, что националистическая программа кремлевской бюрократии потерпела и в экономическом и в политическом отношении банкротство, что автаркическая экономическая политика бюрократии не может в долгосрочной перспективе защитить СССР от давления мирового хозяйства, в котором доминирует капитализм, а также что судьба Советского Союза зависит от победы социалистической революции в передовых капиталистических государствах Западной Европы и Северной Америки, — все эти положения стали существенными компонентами марксистской программы Четвертого Интернационала.

Крушение Советского Союза в 1991 году явилось трагическим подтверждением не только перспективы Четвертого Интернационала, но также и марксизма как научной политической перспективы. Ученым, которые заявляют о том, что они специалисты в общественных науках — которые, по большей части, никогда даже не предполагали, что Советский Союз может внезапно исчезнуть — следовало бы признать, что марксистский анализ, проделанный троцкистским движением, оказался чрезвычайно прозорливым.

Однако таких проявлений интеллектуальной скромности мы не увидели. Напротив, кончина СССР привела к настоящему извержению публикаций, провозглашавших смерть марксизма. Эти работы распадаются на две большие группы. В первой представлены продукты бесстыдных идеологических защитников капитализма из среды политических правых (таких как Фукуяма и Пайпс), для которых конец СССР просто доказывает невозможность любой альтернативы существующему буржуазному порядку. В другую группу входит широкий круг работ из среды левых ученых, которые еще оставляют открытой смутную возможность социальных изменений в каком-то отдаленном будущем, — но которые утверждают, что не марксизм даст теоретическое основание для каких-либо будущих социальных перемен.

Псевдогегельянство против марксизма

Что же тогда является альтернативой марксизму? Существует значительный массив новой университетской литературы, которая советует возродить различные формы домарксистской философии и политики. В этой литературе заявляется, что выступление молодого доктора Маркса в начале 1840-х годов прервало развитие альтернативных левопрогрессивных философских течений и общественных движений. Поскольку работы Маркса развивались на основе испепеляющей критики Гегеля, доказывается там, то вред, нанесенный нападками Маркса, должен быть исправлен. Поскольку старый идеалистический философ был поставлен на ноги Марксом, доказывают эти писания, то теперь необходимо перевернуть его обратно на голову. Работа Гегеля дает достаточную почву, пишется в этих книгах, для развития в рамках современного контекста прогрессивной социальной теории и практики. Некоторые работы, которые развивают аргументацию по этим линиям, явно враждебны Марксу; другие говорят, что Маркс либо мало что добавил к Гегелю, либо преувеличил свою оригинальность; а третьи пользуются случаем для синтеза гегельянства и марксизма, — как правило, во вред последнему.

Профессор Эррол Харрис (Errol Harris) пишет в своем Духе Гегеля (Spirit of Hegel, New Jersey, 1993), что "это не Гегель, который стоит на голове, а Маркс и Энгельс, которые отрубили голову, а затем вообразили, что обезглавленное тело диалектики все еще способно жить и двигаться" (11). "Нельзя говорить о том, — добавляет он, — что сама по себе доктрина Маркса была незначительной, однако его критика Гегеля часто бывала исключительно безголовой и зашоренной, поскольку она основывалась на вопиющем непонимании "идеализма" Гегеля".

В Философии свободы Гегеля (Hegel's Philosophy of Freedom, New Haven and London, 1999) профессор Пол Франко (Paul Franco) доказывает, что именно у Гегеля, а не у Маркса, следует находить ответы на проблемы современного мира: "За последние тридцать лет или около того произошло огромное возрождение интереса к социальной и политической философии Гегеля. Вызванное на первых порах поисками истоков проекта Маркса, это возрождение интереса начало фокусироваться на Гегеле как на оригинальном мыслителе, и мыслителе, который, возможно, в некоторой степени, более глубок, чем Маркс" [ix]. Что до последнего, то Франко говорит о Марксе как "эпигоне" Гегеля (77).

Канадский университетский ученый Дэвид Макгрегор (David MacGregor) написал несколько книг, посвященных тому, чтобы провозгласить гегельянства главной теоретической основой, на которой должны опираться демократические и прогрессивные в социальном отношении проекты. В Коммунистическом идеале у Гегеля и Маркса (The Communist Ideal in Hegel and Marx, Toronto and Buffalo, 1990) Макгрегор утверждает, что "ошибочная интерпретация Марксом гегелевского идеала настроила его против гегелевской теории государства и могла помешать ему прийти к полному пониманию современной реальности либеральной демократии, только сейчас серьезно рассмотренной его современными последователями (которые многому научились у Гегеля). Эта книга говорит о понимании либерального демократического государства, которое обуздывает критику Маркса пониманием политической теории Гегеля" (3-4). Макгрегор открыто говорит, что его цель состоит в "спасении мысли Гегеля от интерпретации, навязанной ей Марксом. Я буду возражать против заявления Маркса о том, что гегелевскую диалектику "следует перевернуть, чтобы вскрыть рациональное зерно под мистической оболочкой"" (11).

В своей более поздней книге Гегель, Маркс и английское государство (Hegel, Marx and the English State, Toronto, Buffalo and London, 1992) Макгрегор расширяет свою критику Маркса, обвиняя его в "плохом обращении с решающим компонентом гегелевского наследия. Он заменяет гегелевскую идею частной собственности, которая включает право рабочего на продукт труда, понятием прибавочной стоимости и отрицанием частной собственности при коммунизме. Это означает, что в идеальном обществе Маркса отсутствует не только государство, но также и большинство институтов гражданского общества, необходимых для обеспечения личной свободы и предотвращения произвола власти господствующей элиты" (7).

В еще одной работе Гегель и Маркс после падения коммунизма (Hegel and Marx After the Fall of Communism, Cardiff, 1998) социально-политическая сущность критики Макгрегора твердо установившейся марксистской концепции отношения Гегеля и Маркса выступает еще более явственно: "Идея частной собственности образует сущность спора между Гегелем и Марксом... Гегель стремился сохранить институт частной собственности, в то время как Маркс советовал низвергнуть его... Я утверждаю, что Гегель мог бы согласиться с критикой капиталистической собственности Марксом. Однако, в отличие от Гегеля, Маркс не смог исследовать положительную сторону прав собственности; взамен он советовал отменить собственность ради общественной собственности на средства производства" (116-18). Для Макгрегора политическая теория Гегеля обеспечивает интеллектуальный импульс для жизнеспособной альтернативы революционным социалистическим устремлениям Маркса — то есть для возрождения либерального государства общественного благосостояния, в котором смешанная социально-рыночная система управляется высокосознательной и вдохновляемой духом служения обществу бюрократией.

Книга профессора Уоррена Брекмана (Warren Breckman) Маркс, младогегельянцы и истоки радикальной социальной теории (Marx, the Young Hegelians, and the Origins of Radical Social Theory, Cambridge,1999) выстраивает аргументацию подобным же образом. В ней утверждается, что падение Советского Союза и связанных с ним режимов в Восточной Европе привело к дискредитации среди университетских социальных теоретиков бескомпромиссной оппозиции Маркса капитализму и буржуазному "гражданскому обществу". Брекман пишет: "Главный общепризнанный пункт состоит в том, что полное отрицание Карлом Марксом идеи гражданского общества не соответствует расширению демократической жизни внутри сложных обществ. Именно в этом заключается новый консенсус, а не в самом понимании. Что касается недостатков марксовой критики гражданского общества, то они сегодня открыто признаются даже теми, кто сохраняет сочувствие к самой идее социализма, признает элементы марксистской критики капитализма или, по крайней мере, как в случае с Жаком Дерридой, "черпает вдохновение из некоего духа марксизма"" (2). Далее Брекман замечает, что "если современный спор используется для доказательства необходимости идти дальше марксизма, то одним из его основных характерных ходов были поиски вдохновения и теоретического руководства у мыслителей до Маркса... Этот постмарксистский интерес к домарксистской социальной теории значительно усилил перспективы и значимость Гегеля, великого мыслителя, о преодолении которого триумфально заявил молодой Маркс" (3).

Если бы не этот столь сомнительный в политическом и идейном смысле мотив, возрождение интереса к Гегелю определенно могло бы быть приветствуемым событием. Однако попытки развивать социальную и политическую теорию на основе Гегеля или любой другой крупной фигуры немецкого классического идеализма, предшествовашего1840-м годам, без обращения к тому идейному развитию, который был совершен Марксом и Энгельсом (либо посредством ложного его истолкования), представляет собой серьезный шаг назад в теоретическом и интеллектуальном смысле и может служить только реакционным политическим целям. Деятельность Маркса и Энгельса не была случайной, а исторически выросла из огромного исторического преобразования Европы, а также стала продуктом важнейших научных открытий, последовавших после смерти Гегеля в 1831 году.

Историческая фальсификация и ложное истолкование

Подобно процитированным выше работам, книга Рокмора также выступает с претензией на то, чтобы открыть новую повестку дня для радикальных социальных перемен путем аннулирования теоретического влияния марксизма. Однако выбранный им подход несколько отличается от других работ. В то время как другие книги предлагают высвободить Гегеля из тисков марксизма, Рокмор утверждает, что именно Маркса следует освободить из оков его политической зависимости от марксизма! Действительный Маркс, заявляет Рокмор, был верным гегелельянским идеалистом. То, что Маркс почти всеми воспринимается как материалист, доказывает Рокмор, является результатом гротескной фальсификации и обмана, совершенных никем иным, как Фридрихом Энгельсом, философским упрощенцем, который, не имея университетской подготовки, необходимой для серьезной теоретической работы, удалил все тонкости, присущие действительному мышлению Маркса, и создал идеологическое чудовище, известное как марксизм!

"Марксизм, который происходит от Энгельса, — пишет Рокмор, — внезапно изменяет свою оценку отношения Маркса к Гегелю, что, в свою очередь, определяет взгляд на Маркса как на мыслителя, преодолевшего влияние Гегеля. Я полагаю, что марксистский взгляд на Маркса является крайне неточным и что он угрожает более правильному пониманию точки зрения Маркса, включая понимание его философского вклада. Я докажу, что для того, чтобы "вернуть обратно" Маркса, нам следует освободить его, насколько это возможно, от марксизма, следовательно, от Энгельса, первого марксиста" (1).

Рокмор не первый, кто доказывает, что существовало отличие между Энгельсом и Марксом. В другие времена эта точка зрения продвигалась такими разными авторами как Дьердь Лукач, Лючио Коллетти (Lucio Colletti), Жан Ипполит (Jean Hyppolite), Жорж Лихтхайм (George Lichtheim), различные представители Франкфуртской школы, Лешек Колаковский (Leszek Kolakowski) и, относительно недавно, Терелл Карвер (Terrell Carver). Тот простой факт, что Энгельс пережил Маркса на 12 лет, оказался достаточным для появления утверждений, согласно которым оставшийся в живых использовал свое положение душеприказчика литературного наследия Маркса, чтобы заменить его взгляды своими. Предполагаемые отличия между взглядами Маркса и Энгельса приобрели на сегодня что-то вроде мистического статуса. Ни одно из утверждений, выдвинутых перечисленными выше авторами, не может выдержать тщательного анализа, а Лукач позднее пересмотрел свою собственную позицию по этому вопросу. Но как бы ни относиться к этим аргументам, все же необходимо признать, что упомянутые авторы подходили к работам Маркса, Энгельса и Гегеля с необходимой степенью интеллектуальной серьезности. Ничего этого нельзя сказать о Рокморе.

Общий тон расплывчатости и цинизма, пропитывающий всю его работу, находит характерное выражение в манере, в которой Рокмор претендует на ответ тем, кто полагает, что раз Маркс и Энгельс сотрудничали на протяжении всей своей жизни, то они разделяли и их общее философско-теоретическое мировоззрение.

"Главный аргумент для мнения о том, что Маркс и Энгельс являются совместными авторами одной общей доктрины, — пишет Рокмор, — сводится к близкому общению первого и второго. Маловероятно говорить, что люди, которые живут вместе, должны думать одинаково".

"Живут вместе"? Это, быть может, правильное описание того, как складываются отношения профессора Рокмора с его друзьями на кафедре философии Duquesne University. Но вряд ли это подходящая формулировка для характеристики отношений между Марксом и Энгельсом. Дружеское интеллектуальное и политическое сотрудничество Маркса и Энгельса длилось 39 лет — с 1844 года до смерти Маркса в 1883 году. В течение этого времени они поддерживали прямые контакты друг с другом или посредством переписки, или фактически ежедневными личными встречами. Современное [английское] издание Сочинений Маркса и Энгельса включает 10 томов (каждый из которых состоит из 500-600 страниц) переписки. Эти письма, позволяющие читателю проследить за интеллектуальным развитием и взаимодействием этих двух выдающихся людей на протяжении четырех десятилетий, свидетельствуют о такой степени философского единства, морального родства и личной дружбы, равной которой едва ли можно найти в истории. Если возникали разногласия — по теоретическим, политическим или личным делам — то существуют документальные свидетельства об этих спорах.

Помимо их соавторства в период написания решающих философских работ периода формирования марксизма — в частности, Немецкой идеологии, которая представляла собой первую подробную разработку материалистического понимания истории — Маркс дал подробную письменную оценку роли Энгельса в разработке их общего теоретического мировоззрения. Попытка Рокмора изобразить Энгельса в качестве нечестивого антигегельянца, скрывшего стойкую приверженность Маркса немецкому идеализму, разрушается тем, что сам Маркс говорил именно по этому самому вопросу в своем предисловии К критике политической экономии 1859 года:

"Фридрих Энгельс, с которым я со времени появления его гениальных набросков к критике экономических категорий (в Deutsch-Franzoesische Jahrbuecher) поддерживал постоянный письменный обмен мнениями, пришел другим путем к тому же результату, что и я (ср. его Положение рабочего класса в Англии); и когда весной 1845 г. он также поселился в Брюсселе, мы решили сообща разработать наши взгляды в противоположность идеологическим взглядам немецкой философии, в сущности свести счеты с нашей прежней философской совестью. Это намерение было осуществлено в форме критики послегегелевской философии. Рукопись — в объеме двух толстых томов в восьмую долю листа — давно уже прибыла па место издания в Вестфалию, когда нас известили, что изменившиеся обстоятельства делают ее напечатание невозможным. Мы тем охотнее предоставили рукопись грызущей критике мышей, что наша главная цель — уяснение дела самим себе — была достигнута. Из отдельных работ, в которых мы в то время с той или иной стороны изложили наши взгляды публике, я упомяну лишь написанный совместно Энгельсом и мной Манифест Коммунистической партии и опубликованную мной Речь о свободе торговли. Решающие пункты наших воззрений были впервые научно изложены, хотя только в полемической форме, в моей работе Нищета философии ..." (Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд., т. 13, с. 8).

Выражения Маркса, использованные всего в одном абзаце: "к тому же результату, что и я", "наши взгляды", "нашей прежней философской совестью", "наша главная цель — уяснение дела самим себе", и, наконец, "решающие пункты наших воззрений", — ясно указывают на самый высокий уровень теоретического согласия между ним и Энгельсом.

Хотя Рокмор упоминает о предисловии Маркса к Критике, он не цитирует этот важнейший отрывок. Это не единственный случай, как мы установим, когда Рокмор столь вопиющим образом игнорирует заявления Маркса, которые противоречат его утверждениям, так что это отдает интеллектуальным мошенничеством.

Стараясь дискредитировать Энгельса, Рокмор утверждает, что друг жизни Маркса просто не имел уровня образования, необходимого для правильного понимания Маркса. Энгельс был просто "философским самоучкой", который "не был озабочен философскими тонкостями"... (9) Рокмор напоминает своим читателям, что "Маркс изучал философию, получил степень доктора философии в университете. А Энгельс даже не получил степени бакалавра. Он изучал философию лишь спорадически и просто не имел требуемой подготовки, не говоря уже о философском таланте, для самостоятельной высококвалифицированной философской работы. Он также не имел утонченного понимания философских идей и явной философской изобретательности Маркса. Как философ, он был в лучшем случае талантливым дилетантом, который интересуется данной областью" (10).

Что за отталкивающая смесь профессорского снобизма и напыщенного самодовольства! Несмотря на то, что профессор Рокмор явно придает огромный вес университетским дипломам, было бы очень трудно, на основании истории философской мысли, установить, что существует какое-либо соответствие между способностью заниматься серьезной философской деятельностью и обладанием университетским дипломом доктора, не говоря уже о замещении должности на университетской кафедре философии. Если применять стандарты Рокмора в качестве основы для определения того, кто может считаться серьезным философом, то немало хорошо известных имен следовало бы удалить из западной интеллектуальной истории — включая Спинозу и Декарта. Как нам сообщает Десмонд М. Кларк (Desmond M. Clarke) в своей превосходной новой биографии основателя картезианского рационализма, "формальное образование Декарта являлось узко схоластическим, и оно определенно не давало основы для фундаментальной реформы человеческого познания, которую он фактически совершил" (Декарт: Биография, Cambridge, 2006, p. 37). И несмотря на использование Рокмором термина "самоучка" в уничижительном смысле, можно заметить, что многие величайшие мыслители и писатели в истории могли бы быть без труда включены в эту категорию.

Как бы то ни было оценка Рокмором интеллектуальной подготовки Энгельса, не говоря уже о широте и глубине его познаний, особенно в философии, является совершенно ложной. Ко времени, когда Энгельс завершил свое обучение в гимназии Эльберфельда, он достиг такого уровня образования, которого, если бы я мог рискнуть предположить, профессор Рокмор редко встречает среди своих кандидатов на докторскую степень. Согласно школьному рапорту сентября 1837 года (когда Энгельсу было неполных 17 лет), он демонстрировал такую степень владения латинским языком, что "без труда понимает произведения пройденных авторов, как прозаиков, так и в поэтов, в особенности Ливия и Цицерона, Вергилия и Горация, легко понимает связь целого, отчетливо вникает в ход мыслей и искусно переводит с латинского на родной язык". Относительно греческого языка в школьном рапорте говорилось, что Энгельс "приобрел достаточные сведения по морфологии и по синтаксису, в особенности же научился хорошо переводить как сочинения сравнительно легких греческих прозаиков, так и произведения Гомера и Еврипида, и сумел хорошо понять и воспроизвести ход мысли в одном из диалогов Платона ". Автор этого рапорта также выражал восхищение успехами Энгельса в математике, физике и " философской пропедевтике" (Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд., т. 41, с. 528-529).

В работе, которая опирается на заявление, что Энгельс не обладал ни подготовкой, ни умением, необходимыми для ведения серьезной работы в сфере философии, потрясает то, что Рокмор совершенно не упоминает об эпизоде из жизни молодого Энгельса, который утвердил его, еще до его первой встречи с Марксом, в ранге выдающейся фигуры в интеллектуальных кругах Германии, то есть об опровержении Энгельсом Фридриха Шеллинга. Уже пожилого в то время философа пригласили в Берлин в 1841 году для того, чтобы противодействовать влиянию гегельянства среди радикально-демократически настроенных студентов. Приезд Шеллинга в столицу Пруссии вызвал ажиотаж. Его лекции рассматривались как крупное философское событие и собрали огромную аудиторию, включавшую, среди прочих, молодых Кьеркегора, Бакунина и Энгельса. Шеллинг, который в молодые годы жил в одной квартире с Гегелем и одно время числил его среди своих ближайших друзей, отверг свою систему объективного идеализма и резко повернул к философскому субъективизму и иррационализму. Более того, былая слава Шеллинга потускнела, когда Гегель стал ведущей фигурой в немецкой философии. Однако после смерти Гегеля в 1831 году прусские государственные власти становились все в большей степени обеспокоенными революционными выводами, которые студенты делали из работ покойного философа. Шеллингу дали задачу остановить распространение радикальной гегелевской заразы.

В борьбе по защите репутации и наследия гегельянства никто иной как Энгельс выступил главным действующим лицом. Три работы, написанные Энгельсом в 1841 году — Шеллинг и откровение, Шеллинг о Гегеле и Шеллинг, философ во Христе, — приветствовались левогегельянской молодежью как решительное опровержение Шеллинга с гегелевской точки зрения. То, что Рокмор предпочитает умалчивать об этих текстах, — которые немедленно разоблачают абсурдность его утверждения, будто "Энгельс не знал хорошо ни философии, ни Гегеля" (162), — этот факт является ничем иным как интеллектуальным мошенничеством. Рокмор попросту игнорирует или превратно истолковывает события и тексты, подрывающие его необоснованный тезис.

Рокмор неоднократно утверждает, что Энгельс был "позитивистом", уверявшим, что философия совершенно вытеснена наукой и утратила интеллектуальную значимость. Энгельс, согласно Рокмору, "последовательно трактовал Гегеля так, как если бы философия последнего была донаучной бессмыслицей" (15). Читая такие вопиюще ложные заявления, возникает впечатление, что Рокмор полагает, будто в преобладающей атмосфере антимарксистской политической и интеллектуальной реакции он свободен от любых традиционных стандартов познания. Является ли какое-либо отдельное заявление истинным или ложным, или его можно подтвердить на основе письменных текстов и исторических записей, — все это не имеет никакого значения. То, к чему он стремится, является не интеллектуальной ясностью и теоретической точностью, а осуществлением пристрастной идеологической программы.

Нетрудно заполнить десятки страниц цитатами, в которых Энгельс отдает дань гению Гегеля, которого он уважительно называет "самый энциклопедический ум своего времени" (Marx-Engels Collected Works, Volume 25, New York, 1987, p. 25). Благоприятная оценка Энгельсом Гегеля нашла самое запоминающееся выражение в его блестящем памфлете Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии. Там Энгельс говорил о Гегеле как о "Зевсе-Олимпийце", который представлял "еще и поныне поражающее богатство мыслей. Феноменология духа (которую можно было бы назвать параллелью эмбриологии и палеонтологии духа, (отображением индивидуального сознания на различных ступенях его развития, рассматриваемых как сокращенное воспроизведение ступеней, исторически пройденных человеческим сознанием), логика, философия природы, философия духа, разработанная в ее отдельных исторических подразделениях: философия истории, права, религии, история философии, эстетика и т. д.,— в каждой из этих различных исторических, областей Гегель старается найти и указать проходящую через нее нить развития. А так как он обладал не только творческим гением, но и энциклопедической ученостью, то его выступление везде составило эпоху. Само собой понятно, что нужды "системы" довольно часто заставляли его здесь прибегать к тем насильственным конструкциям, по поводу которых до сих пор поднимают такой ужасный крик его ничтожные противники. Но эти конструкции служат только рамками, лесами возводимого им здания. Кто не задерживается излишне на них, а глубже проникает в грандиозное здание, тот находит там бесчисленные сокровища, до настоящего времени сохранившие свою полную ценность" (Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд., т. 21, с. 278).

Как это возможно — принимая во внимание этот и бесчисленное множество других замечаний, написанных Энгельсом, — что Рокмор позволяет себе заявлять, будто Энгельс отбрасывает работу Гегеля как "донаучную бессмыслицу"? Рокмор должен предполагать, что ни его редакторы, ни университетское сообщество, в котором он делает свою карьеру, не будут обеспокоены его грубыми фальсификациями. В работах, рассматривающих марксизм, не следует ожидать свойственных ученым высоких требований. Скорее, преобладающим девизом является: "Все позволено!".

Утверждение Рокмора, согласно которому Энгельс был позитивистом, утверждавшим, что развитие науки делает философию излишней, является не менее ложным. На самом деле Энгельс писал с точностью до наоборот. Он неоднократно предупреждал, что работа даже самых превосходных естествоиспытателей является ограниченной в той степени, в какой они не обладают серьезным знанием истории теоретического мышления, которое находит свое высшее выражение в развитии философии. "Искусство" теоретического мышления, существенное для правильной интерпретации результатов эмпирического исследования, настаивал Энгельс, может быть приобретено только посредством тщательного изучения истории философии. В имеющем решающее значение отрывке Энгельс писал:

"Эмпирическое естествознание накопило такую необъятную массу положительного материала, что в каждой отдельной области исследования стала прямо-таки неустранимой необходимость упорядочить этот материал систематически и сообразно его внутренней связи. Точно так же становится неустранимой задача приведения в правильную связь между собой отдельных областей знания. Но, занявшись этим, естествознание вступает в теоретическую область, а здесь эмпирические методы оказываются бессильными, здесь может оказать помощь только теоретическое мышление. Но теоретическое мышление является прирожденным свойством только в виде способности. Эта способность должна быть развита, усовершенствована, а для этого не существует до сих пор никакого иного средства, кроме изучения всей предшествующей философии" (Энгельс Ф. Старое предисловие к [Анти]-Дюрингу. О диалектике. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд., т. 20, с. 366).

Я не могу удержаться от цитирования еще одного отрывка, в котором Энгельс представляет концепцию значения философии, которая абсолютно противоположна позиции, приписанной ему Рокмором:

"Естествоиспытатели воображают, что они освобождаются от философии, когда игнорируют или бранят ее. Но так как они без мышления не могут двинуться ни на шаг, для мышления же необходимы логические категории, а эти категории они некритически заимствуют либо из обыденного общего сознания так называемых образованных людей, над которым господствуют остатки давно умерших философских систем, либо из крох прослушанных в обязательном порядке университетских курсов по философии (которые представляют собой не только отрывочные взгляды, но и мешанину из воззрений людей, принадлежащих к самым различным и по большей части к самым скверным школам), либо из некритического и несистематического чтения всякого рода философских произведений,— то в итоге они все-таки оказываются в подчинении у философии, но, к сожалению, по большей части самой скверной, и те, кто больше всех ругает философию, являются рабами как раз наихудших вульгаризированных остатков наихудших философских учений" (Энгельс Ф. Диалектика природы. [Естествознание и философия]. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд., т. 20, с. 524-525).

Теперь читатель должен задать себе вопрос: как возможно, принимая во внимание обширный список работ Энгельса, что Рокмор может писать на бумаге заявления, которые являются столь вызывающе лживыми? Ответом является: "Добро пожаловать в мир профессионального университетского антимарксизма, где все позволено!".